А ты мне издали скажи хотя бы слово, как я тебе...

Письмо несостоявшемуся другу




Ну, здравствуй, Крупп...

Не знаю, будет ли здесь уместным обращение на «ты», не сочтут ли это попыткой панибратства. Но «вы» плохо вяжется с именем «Арик», а говорить «Арон» и уж тем более «Арон Яковлевич», я не смогу, язык не поворачивается. Арик... Имя-то какое... Бусинкой на языке катается. Так и хочется повторять вновь и вновь. Арик...

Мы не были с тобой знакомы, я родилась уже после того злополучного похода. Но мне и моим сверстникам ты почти ровесник. Мы взрослеем, стареем, а тебе всегда тридцать три. А у тебя день рожденья сегодня. Поздравляю! Тебе должно было исполниться шестьдесят шесть, а исполняется опять тридцать три. Навсегда.

Ты родился в самый кошмарный для России год - в тридцать седьмом. Но не в России, а в, тогда ещё буржуазной, Латвии, в маленьком городке Даугавпилсе. Потом Латвия присоединилась к Советскому Союзу, ещё через два года началась война. Эвакуация в Алма-Ату, голодное детство, возвращение в Латвию. Сколько городов ты сменил... Опять Даугавпилс, Резекне, Лиепая. Хотя тогда она называлась Либавой. Каким ты был тогда? На фотографии худенький мальчишка грызёт ветку. Ещё, говорят, ты именно тогда увлёкся радиотехникой. Как-то очередной руководитель радиокружка долго и пространно объяснял тебе устройство какого-то сложного прибора. Только делал он это на латышском, которого ты, естественно, не знал. Ты тогда сказал другу: «Понимаешь, мне ясно и так, что это трансформатор нового типа, его устройство я пойму, когда разберу и соберу, но не хотелось обидеть дядю. Он так любит свою радиотехнику, что я готов слушать его хоть на китайском. Ведь не каждый день такого встретишь». Ты сам был одержим и очень ценил одержимость других людей. Эту свою одержимость ты пронёс через всю жизнь. А ещё ты тогда начал писать стихи... Я не читала твоих детских стихов, самые ранние из дошедших до меня - армейского периода, но я знаю, что они были. «Меня порой мучают рифмы, посещающие без стука в дверь, прилетающие непрошено. Сижу на уроке, решаю задачу по алгебре, просто шагаю по улице, разговариваю с кем-то, выслушиваю длинную и нудную мораль классного руководителя на тему отсутствия контурных карт по истории, ухода с хора, помогаю дома по хозяйству и т.д., а где-то в ушах, висках, а, может быть, в затылке упрямо торчат стихотворные строчки, напирают друг на друга, назойливо повторяются и надоедливо скандируют, да так невыносимо, что приходится записывать для того, чтобы они отстали от меня, оставили в покое». Так ты, кажется, говорил? Они приходили к тебе непрошено не только в юности, они мучили тебя всегда, требовали выхода. И ты выплёскивал их на бумагу, торопливо снизывая буквы.



А первые серьёзные стихи у тебя появились в армии.

Ну, здравствуй, Крупп, мы вновь с тобою вместе.

Ты куришь, дай мне тоже закурить.

Скажу тебе без всякой тени лести:

Приятно мне с тобой поговорить.

Мне на тебя смотреть немного горько,

На улице - мороз, метет метель,

А ты стоишь в одной лишь гимнастерке.

Ты не замерз? Я дам тебе шинель.

Давай всю ночь проговорим с тобою

О женщинах, о джазе, о вине.

Ведь скучно так наедине с собою

Висеть на этой каменной стене.

Ты все поешь? Давай-ка лучше хором

О чем-нибудь веселом пропоем.

За пением и теплым разговором

Прокоротали ночь с тобой вдвоем.

Как бьется сердце... Или это время

Бредет сквозь дебри дней, недель и лет.

Я ухожу, и снова скуки бремя

Взвалил к себе на плечи мой портрет.

Это уже имеет право называться стихами. Как ты писал через 10 лет? «И гадкий утёнок – всегда обещанье и первый намёк на решенье задачи». Вот это – первый намёк. Хотя этим стихам ещё ох как далеко до, скажем, «Заморозков». Армейский период интересен не только первыми сильными стихами, тогда произошло ещё одно важное событие: ты взял в руки гитару. И начали рождаться песни...

Догорает вечер, всё кругом уснуло,

И луна плеснула в окна серебром.

С тёмно-синей речки холодом дохнуло,

И берёзы шепчутся о чём-то, о своём.

Ты быстро перестал петь эти песни. Их время прошло, настало время новых песен...

Армия кончилась, началась учёба в институте. Собственно, ты поступил туда ещё до армии, но был отчислен с третьего курса. Вряд ли из-за того, что действительно плохо учился, ведь потом ты всё схватывал на лету, скорее дело было просто в обилии впечатлений и неумении рассчитать время. Во всяком случае, после армии ты восстановился в институте и учился, не особо напрягаясь. Хотя времени на учёбу стало ещё меньше – начались походы. Я не знаю, кто привёл тебя к туристам, узнаю – разыщу, в пояс поклонюсь. Именно в походах ты обрёл себя. А леса и дороги получили ещё одного менестреля, самого верного.

Мне всё мерещатся дороги,

Они уходят вдаль маня,

Мне сделать хочется так много,

Узнать, что ждёт в пути меня.

Мне хочется встречаться с ветром,

На «ты» с ним быть, а не на «вы».

И отдаваться километрам,

И забываться от ходьбы.



Это и есть главная твоя одержимость. Тебе тесно в городах, там ты только существуешь, а в лесу – живёшь. Но ты не бежишь от себя, наоборот, ты бежишь к себе. Бежишь искать себя.

Но готовы отдать себя трижды распять

За палатку и лес, полный птиц и чудес,

За возможность не спать, что бы солнце встречать,

За возможность залезть в глубь нехоженых мест.

И снова столбы отстают, отстают,

Уходят ребята искать неуют.

Ребята идут, от уюта устав,

Для счастья другую усталость искать.

После окончания института ты переехал в Минск. Но разве ты написал о нём хоть одну песню? В мире твоих песен этот город, конечно, присутствует, но его место мог бы занять любой другой. Город – только нечто, от чего ты бежишь, нечто, куда ты возвращаешься. Возвращаешься только для того, что бы опять уйти. В своём последнем письме жене ты писал: «... Я чувствую себя дома, как будто нормальная жизнь в городе – это промежуток между походами, а теперь опять я на месте». Пожалуй, у тебя есть только одна песня, в которой город – положительный герой. Это – песня о городском утре. Но как ты её написал? Слёт, командировка, колхоз... Тебя два месяца не было в Минске. И вернувшись, ты вдруг с удивлением понял, что где-то в глубине души всё-таки любишь город. Но твоей привязанности к нему хватило ненадолго, следующая по хронологическому списку – «Осенняя песня о зиме», на мой взгляд, одна из лучших твоих песен.

Но ведь это дожди - а они уйдут, уйдут,

Журавлей проводив, мир снегам отдадут.

И пойдут по снегам лыжные следы,

Нас ведь не испугать ватою из воды.

Это птицам лететь на юг,

Нам – их в путь провожать.

Это нам встречать время вьюг

И сквозь вьюги бежать.



В твоих песнях главный герой – не ты сам, главные герои – леса и дороги, ветра и Север, ты одушевляешь их, приписываешь им чисто человеческие действия и качества. От этого веет первобытным язычеством. А в жертву своим богам ты приносишь свои недостатки, свои сомнения и страхи. И Дороги возвращают тебя, отпускают к людам ещё на какое-то время, что бы ты рассказал о них, заразил новых адептов вирусом Дороги. Они-то знают, что сам ты всё равно вернёшься. И ты рассказываешь нам о них...

Полярный круг, ну что это такое?

Условная, придуманная нить,

А почему-то не даёт покоя,

Зачем-то чем-то нас к себе манит.

Значит, надо уехать, значит, ждёт нас пурга,

Переходы и песни, да белые вьюги.

Пусть товарищи выпьют за ушедших в снега,

Убежавших по зову Полярного круга.

Север... Что он значит для тебя? Верховное божество, квинтесенция дороги, близкий друг? Но всё-таки, в первую очередь он для тебя Учитель. Именно так, с большой буквы. Ты спрашиваешь у него, и он тебе отвечает.

Горы горстями гребут облака,

Звёздные шорохи слышны в ночи.

Тундра, ты мысли в слова облекать,

Думать о близких нас научи.

Нам ещё долго не видеть людей,

Значит, есть время подумать о них.

Тундра нас заперла в тундре одних –

Это на несколько долгих недель,

Это на несколько белых недель.

Ты много получал от Севера, но не копил это в себе, а щедро делился со всеми. И это делало тебя ещё богаче. Богаче духовно, так как за материальными ценностями ты никогда не гонялся. Тебе это было не нужно. И новая песня тебе приносила больше радости, чем авторское свидетельство на изобретение. И долги ты отдавал тоже в первую очередь Северу. А что за долги-то?

За ошибки и за прожитое лето,

И за песни, что пока ещё не спеты.

За друзей, которых часто провожаем,

И за то, что сами редко уезжаем.



Ты исходил весь Север: Хибины, Приполярный Урал, Полярный... И вот, Саяны... Они не находятся за Полярным кругом, 56ая параллель. Но по традиции их тоже считают Севером. Но Саяны совсем другие. Они коварные. Сколько ребят там осталось навсегда... На каждой вершине, на каждой реке таблички вехами памяти. Говорят, ты не собирался в Саяны, но Полярный в том году был закрыт, а не поехать ты не мог. Тебе так хотелось избыть воспоминания предыдущего похода. Друзья-журналисты потащили тебя на Кавказ, в Бакуриани. Но... Кавказ – это же не Север! И попав туда, ты очень остро почувствовал это. Тебе было тесно, душно и тоскливо в этой смеси гор и цивилизации.

Друзья-журналисты ждали от тебя воспевания красот Кавказа? Зря. Ты написал песню, но совсем не про это.

Что я натворил,

Как я разорил

И себя, и песни.

Горы здесь не те,

А кавказский снег

Что-то не такой...

Тундра – ну что ей?

Проживет... А мне

Надобно хоть тресни,

Чтоб хоть раз в году

Мне в глаза взглянул

Северный покой.

Понятно, что после такого ты не мог не пойти в нормальный поход. Ты год тосковал по Северу. Что бы излить эту тоску, начал писать повесть. О Севере, о походах, о спасателях... «Со мной ничего не случится» Если б ты знал тогда... Ты практически дописал её, осталась только правка. А в каждой строчке повести дышит Север. «Тундра начинается в семи километрах от Москвы. Сначала туман, в пяти метрах ничего не видно, потом становиться светлее, светлее, и, наконец, откуда-то сбоку появляется розовое солнце, и тогда внизу показываются снежные равнины и розовеющие горы - это почти настоящая тундра, такой ты видел её много раз, когда выдавались тихие погоды по утрам, только до совсем настоящей тундры ещё добрых две тысячи вёрст, просто АН-10 пробил облака и четыре его турбины тянут на северо-восток восемь тонн труб, да нас - четырёх случайных пассажиров. Это называется спецрейс номер 34 или 35, я точно не запомнил, это не так важно, гораздо важнее то, что мы летим на северо-восток, и рядом со мной на рюкзаке сидит мой старший друг и учитель Костя Серов, с которым я готов идти куда угодно, хоть пешком от Минска до Северного полюса. Костя всё-таки перешагнул границу, которая разделяет на две части мир. Она коварная, эта граница. Она проходит через всё - через наши дома, квартиры, через нас самих. Её нужно увидеть и решить - по какую сторону ты? Иногда этот вопрос приходится решать несколько раз. А для иных людей этот вопрос не разу встаёт: они либо там, либо здесь. Костя заколебался, но он не из тех людей, кто остаётся по ту сторону границы, ему там нечего делать - и он шагнул в тундру. А тундра начинается в семи километров от нас. Это очень близко. Всё остаётся по старому: люди знают, что куда бы они ни пошли зимой - в горы, в тундру, - везде где-то есть надёжные ребята, которые следят за ними, и если где-нибудь беда, эти ребята придут на помощь и это всегда будет так».



И вот, ты едешь на Восток. В команде кроме тебя восемь ребят: Миша Корень, Игорь Корнеев, Саша Носко, Федя Гимеин, Вадик Казарин, Аня Нехаева, Саша Фабрисенко, Володя Скакун. А ещё у вас две собаки. Вместе с вами едет ещё одна команда из Минска, пять ребят, я только имя руководителя знаю: Юрий Макаров. Кстати, так же звали одного из героев твоей повести. Неслучайно? И вот, Верхняя Гутара. Именно отсюда начинается большинство маршрутов по Восточному Саяну. Вот они, горы, которые снились тебе весь год. Только снега почти нет. Но вы не хотите отступать. Письма отправлены, рюкзаки увязаны и 12 марта вы выходите на маршрут с лыжами за спиной. А через несколько дней повалил снег, хлопьями, густой. 16ого числа ваши маршруты с группой Макарова разошлись. 23ого вы вышли в верховья реки Тофаларский Ключ, к перевалу Пихтовый. Красивейшее место, сразу за перевалом виден пик Грандиозный, наивысшая точка Восточных Саян. Но вот что пишет в дневнике Саша Носко: «23.III. Мороз. Ясно. Тофаларский Ключ обещает стать ключом всего маршрута. Лавины. Карнизы справа и слева. Поднимаемся по левому склону. Пересекли пять лавинных кулуаров, в двух лежали лавины. Одна – свежая. Разведка показала, что дела плохи. На седле перевала карниз по всей длине. Погода испортилась. Нет видимости и не страшно. К вечеру пошёл снег. Очень тяжело. Тоскливо» (подчёркнуто автором записок). 24ого встали на вынужденную днёвку, весь день шёл снег. И вот, 25 марта 1971 года. С утра выглянуло солнце. Снег после вчерашнего снегопада был тяжёлый, рыхлый. Восемь пошли вперёд быть лыжню, Игорь собирал палатку. Карниз на перевале – 600 метров... Он оборвался весь, в одну секунду. Игоря почти не задело, он откопался сам. Один... Вокруг – белое безмолвие. Он пытался откопать вас, а через три дня, когда он решил идти за помощью, следующая лавина накрыла и его.

В твоём рюкзаке осталась почти пустая записная книжка, только на первой страничке семь строчек красной ручкой:

Саяны – это хвойный лес

И белизна берёз.

Саяны – это синь небес

И мартовский мороз.

А в пасти чёрно-белых гор

Таблеточка луны.

А сзади полстраны.

Тебя помнят. Два раза в год, в октябре и в марте, в самых разных городах устраивают вечера, слёты, концерты, на которых поют твои песни, вспоминают тебя. Минские спелеологи назвали в твою честь зал в пещере Оптимистическая. Тебя помнят, а значит, ты жив. Пусть даже только в песнях и памяти.

Слева – тундра, а справа – скалы.

Как людей в этом мире мало,

Но в беде здесь приходят на помощь,

Потому, что о каждом помнят.

Потому, что всего дороже

Человек – он так много может,

Человек – он так много значит.

А если бывает иначе –

Как же тогда?